А черные… Черные его увидели не снаружи, а сразу внутри: одиночку, сироту, который потерялся в их мире. Увидели и – приручили? Нет, усыновили. А он думал, приручили; боялся, что они на цепь его посадят, что обучат свои команды выполнять, и что натравят на людей. Боялся, что они хотят быть его хозяевами. А им это не нужно было. Они пожалели его просто, и, жалеючи, сберегли. И так же, жалеючи, готовы были спасти всех людей под землей. Только люди были для этого уже слишком озверелые. Черным нужен был толмач, переводчик. Артем вот, подобранный ими, мог чувствовать их язык, научился бы перекладывать его на русский. Вот его назначение было: стать мостиком между новым человеком и человеком старым.
А Артем испугался. Испугался довериться, побоялся голоса в своей голове, снов, образов. Не верил им, не верил себе; и за задание – найти способ истребить черных – он взялся, только потому что боялся их в себя впускать, их слушать и их слушаться. Проще оказалось найти неизрасходованные в войну ракеты и всех до одного черных уничтожить. Выжечь оранжевым огнем место, где зародился новый разумный человек. Ботанический сад. То же самое место, где Артем четырехлетним гулял за ручку с мамой.
Перед тем, как разрешить ракетам старт, передать Мельнику координаты, у Артема была секунда. На эту секунду он черных все же впустил; и они – не чтобы спасти себя, а из жалости к нему, зная уже, что их казни Артем все равно не отменит – показали ему все же напоследок маму. Лицо ее улыбчивое. Сказали ему – ее голосом – что любят, и что прощают.
Он мог тогда еще все исправить. Остановить Мельника, отключить радио… Но опять побоялся.
А когда ракеты стали падать… Уже некому было Артема любить. И просить прощения было не у кого. И лицо мамино сгинуло навсегда. И Ботанический сад стал плавленым асфальтом и черным углем; квадратные километры угля и сажи. Некуда Артему больше возвращаться.
Он спустился с Останкинской башни, пришел домой, на ВДНХ – его встретили как героя, как избавителя. Как святого, который смог забороть чудовищного змея. А он продолжил бояться: не сойти с ума, так прослыть умалишенным. И никому, кроме Ани своей и кроме Мельника, не говорил, что там случилось на самом деле. Не говорил, что он, может, уничтожил для человечества последнюю возможность вернуть себе землю. Двум людям признался, и ни один ему не поверил.
И только потом, через год, стал вспоминать: вроде бы, когда разворачивали они с Ульманом антенну на Останкинской башне, у того в рации что-то мелькало еще перед Мельником. Какой-то был вызов… Но наушники не у Артема были; могло и почудиться.
Но если почудилось, значит…
Значит, все. Безвозвратно. Бесповоротно. Своими пальцами неуклюжими, склизкими от грибов, единственную надежду для себя и для всех – задушил. Сам. Он. Он, Артем, осудил людей на станции и во всем метро и к пожизненному заключению приговорил. Их, и их детей, и детей их детей.
Но если есть хоть одно еще место на земле, где люди выжили…
Хоть одно…
– Хоть одно.
– Николаев! Николаев Николай!
– Иди. Пойдем, я с тобой дотуда… Вдруг не прогонят.
– Это правда все? – Гомер держал Артема за руку, будто Артем помогал старику идти; а на самом деле это старик помогал Артему.
– Правда. Я быстро тебе рассказал… Как мог. Чтобы успеть.
– Когда я тебя достану отсюда, ты мне ведь все поподробней изложишь, да? Пообстоятельней? – Гомер заглянул ему в глаза. – Чтобы в книге все целиком было, чтобы не спутать ничего.
– Конечно. Когда достанешь. Но это – главное. Просто… Захотел тебе сказать. Ты мне веришь?
– Верю.
– Так и запишешь все?
– Так и запишу.
– Хорошо, – сказал Артем. – Правильно.
Илья Степанович стоял, нетерпеливый, оглядывал зверолюдей; может, думал, как их исключить половчей из своего учебника. Гомеру он обрадовался, заулыбался, накинул ему на плечи ватник. Старик протянул Артему руку на прощание.
– До встречи.
Учитель дернулся лицом; знал, что никакой не будет встречи, но не захотел с Гомером спорить.
Артем тоже знал, и тоже не захотел.
– Илья Степаныч! – позвал он учителя, когда тот уже уводил старика жить.
Тот через плечо оглянулся нехотя. Охрана пробудилась, занесла над Артемом колючие плетки.
– А что жена ваша, родила? – спросил Артем разборчиво. – С кем можно поздравить?
Илья Степанович посерел, вмиг состарился.
– Мертвый родился, – беззвучно произнес он; но Артем все равно понял, по губам.
Грохнула дверь, и Артема по плечам сладко ожгла плеть. Пошла кровь. Хорошо. Пусть идет. Пусть все наружу выходит.
Когда подали помои, Артем жрал не просто так.
Поминал Дитмара.
* * *
Хорошо, что старика выпроводил.
Хорошо, что убедил его, будто Артема можно было отсюда забрать.
Хорошо, что сам себя в этом убедить не дал. По крайней мере, больше не дергался, когда дверь входная лязгала. Ни на что не надеялся. Дни не считал. Так проще было, в безвременье.
И хорошо еще, что смог самое главное Гомеру про себя и про черных рассказать. Что хватило минут и дыхания. Теперь не так жутко было оставаться тут, забытым.
Что-то происходило там, на других станциях: может, война; но Шиллеровской это не касалось никак. Тут все шло своим чередом: жизненное пространство разъедало породу, туннель к Кузнецкому мосту питался землей и людьми, подползал к станции все ближе. Артем слабел, но еще старался существовать. Леха-брокер стал как ходячий скелет, а все же хотел переупрямить Артема.
Они уже не общались между собой: стало не о чем. Были люди, которые пытались сбежать, бросались с кирками на колючую проволоку, на охрану – всех расстреляли, и для острастки расстреляли еще случайных разных. Побега с тех пор боялись, и говорить о нем боялись, и думать о нем боялись даже.
Артем держался единственным: после отбоя, укладываясь на чье-то тело в спальном рву, запирал глаза и воображал, что его голова лежит на коленях девушки Саши, нагой и прекрасной; и сам гладил себя по волосам, не чувствуя тяжести собственной руки. Представлял, как она ему показывала город наверху. Без Саши бы ему пришлось подохнуть.
Проспав положенные четыре часа, поднимался и бежал, и кидал, и поднимал, и бросал, и вез, и сгружал. И шел, и полз, и падал. И вставал снова. Сколько дней? Сколько ночей? Неизвестно. В тачке уже только половина была: больше не увезти. Хорошо, что и уроды ополовинились от скверной кормежки: а то б их не поднять, не зарыть.
Днем было еще тайное развлечение: вон ту стену, знал Артем, никто не долбил, потому что неглубоко за ней начинался тот самый переход с социальным жильем. Там, за стенкой, по его расчетам, располагалась уютная квартирка Ильи Степановича и Наринэ. Раз в день Артем, воровато озираясь, подбегал к этой стене и стучался в нее: тук-тук. Охрана не слышала, Илья Степанович не слышал, Артем сам не слышал стука; а все равно каждый раз его разбирал от этого дикий бесшумный смех.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});